Семечки автор Марианна Либерте

(история из реальной жизни)

Я сидел в уютном кресле и утопал в его глубине, внимательно слушая главного редактора, Андрея Николаевича Исаева. На стене отчитывали время механические часы, и их ажурные стрелки не поспевали друг за другом. В кабинете было душно, главный редактор то и дело повторял: «Жарко», при этом вытирал капельки пота со лба белоснежным платком с вензелем. «Прямо как барин, – подумал я, – даже платок с вензелем». Чувствовалось, что он человек старой закалки: на вид ему было не больше пятидесяти лет, хорошо выбрит, ухожен. Одет в классическом стиле: костюм как у Кэрри Гранта – тёмный в тонкую светлую полоску, крепко затянутый галстук и белая рубашка. Три пуговицы пиджака были расстегнуты.

Или, скорее, он походил на Грегори Пека из «Римских каникул». После этого фильма многие мужчины начали копировать подобный стиль. Во всем его теле чувствовались напор и лидерство, сила и харизма. Его все боялись, но я пока только изучал, ибо в газете работал недавно. Не зная человека, не будешь его бояться.

– Итак, молодой человек, – строго сказал редактор. – Твоя поездка связана со скифами, как я сказал до этого.

– С кем? – переспросил я. И заерзал в кресле, ещё больше углубляясь в его мягкость и держась за ручку кресла, словно ища точку опоры. Тема меня пугала, как и все неизведанное, но я запрещал себе думать о страхе. Редактор словно заметил мою неуверенность во взгляде.

– Так вот, Сергей, тебе предстоит интересная поездка в деревню, где расположены скифские курганы. Ты меня слушаешь?

Исаев заглянул мне в глаза:

– Ты ведёшь себя, как мальчишка, а ведь ты журналист. Это звучит гордо. Мы живём в новую эпоху, когда рождается все то, что потом станет великой историей. Прошло десять лет после войны, и сколько всего сделано! – Он словно выступал на трибуне и высекал каждое слово.

– Да, Андрей Николаевич, внимательно слушаю. Значит, те скифы, о которых писал Геродот и которых обзывал обжорами Гиппократ? – Я попытался шутить.

– Они самые. А что, действительно Гиппократ их так называл?

– Да. Он считал их тучными и грубыми. Они даже письменности не имели, а культуры не было вовсе.

– Любопытно. Но интерес к ним просыпается, да и к селу с его курганами ещё в царское время интерес был. А потом забросили все. – Он заходил по кабинету.

Я слушал и запоминал. С одной стороны, отбирал детали – мало ли, что пригодится. А с другой стороны, Исаев любил внимательных.

– Село, – продолжал он, – с редкой историей. В нем не было крепостных, и многие его жители были высланы из Москвы самим Иоанном Грозным. Надеюсь, ты найдёшь интересную информацию, ты у нас парень умный, относишься к интеллектуальной молодежи. И узнаешь о скифах и о войне.

– Андрей Николаевич, вы думаете, это нужно кому-то? Богом забытая деревня, скифы, которые жили непонятно когда, и курганы их… Может, суть не только в этом?

– Нужно. Рано или поздно, все становится нужным. Думаешь, Троя нужна была кому-то? Все смеялись над археологом Шлиманом, а дело обернулось его победой.

– Неужели не о чем больше писать? Да хоть о чем… Вот мой очерк про Клавдию Шульженко или Любовь Орлову чем плох? Или про целину. Или про стахановцев…

– Ты очень хорошо пишешь. Но, понимаешь, война закончилась, Сталина больше нет, людям нужны новые горизонты. Ощущение, что время не упущено и не потеряно, как в военные времена. Нужно что-то интересное. Неизведанное. Возможно, лет через пять там найдут важные артефакты.

– Возможно, но ведь что-то уже было, связанное с археологией в этом селе? – поддержал я разговор.

– Вот именно. Важно пробуждать интерес.

– Вы сказали, неизведанное…

– Сказал. Макаренко уже приезжал в это село в начале века. Но потом все забросили с приходом революции. Мы должны знать о прошлом, без этого нет будущего. Заодно можешь написать и о войне. Много можно хорошего материала набрать.

– Дайте мне пару дней, я изучу местность. Почитаю…

– А читать нечего. Вот тебе командировочные, и прямо завтра в дорогу.

– Так сразу? – удивился я. – Добираться поездом?

– А как же? Ты молод, горяч. А служебная машина, увы, тебе не положена, чай, не к Утесову едешь. Как-нибудь сам.

– Да, понимаю. – Я совсем сник, подумав о пыльных дорогах и незнакомых местах.

– А чего тянуть? Любая практика лучше теории. – Редактор улыбнулся с его фирменным прищуром. – Вот, – он достал из кармана пиджака конверт положил его на стол. – На дорогу, как говорится.

– Хорошо, спасибо, Андрей Николаевич.

Я не пытался возражать. Взял машинально конверт со стола, отправил его в свой карман пиджака и направился к двери, мечтая скорее покинуть душный кабинет.

– Однако лето жаркое выдалось. А в Воронеже ведь ещё жарче, ведь он ближе к югу, – разрядил я обстановку, уходя.

– Что ж, тогда удачи, мальчик мой. А в Воронеже загляни в «Гудок» и узнай там, как ехать в Мастюгино. Найдешь, где остановиться. И будь осторожен в дороге. – Напутствие Исаева звучало по-отцовски, с наставлением. Это воодушевляло.

Я не особо расслышал, что говорил редактор, лишь про «Гудок» понял, что надо навестить воронежских коллег. Ноги уже сами сбегали по лестнице. Я резко распахнул тяжёлую дверь редакции и оказался на улице.

Это было послевоенное время, когда возрождалась жизнь и мечты казались осуществимыми и все было по плечу спасённому и выжившему народу. Это были особые люди, с огромной волей, силой духа, светлыми мыслями и огромным желанием жить и побеждать. Из Москвы поездом я отправился в город Воронеж, там я был проездом – мой путь лежал в его область, на юг. Я даже невольно вспомнил Кнута Гамсуна, как он путешествовал и описывал в своих дневниках Воронеж и те самые места. Я себя тоже чувствовал эдаким иностранцем, особенно после того, как надел шляпу.

Воронеж после фашистских налетов, бомбардировок и двухсотдневной оккупации был разрушен полностью. Измученный, обессиленный после войны, он вставал с колен и начинал дышать свободной грудью. Что не разрушили, немцы заминировали, и даже после их отступления немецкий след остался на долгие годы.

Советская Армия освободила Воронеж в 1943 году, в январе. Люди дружно принялись возрождать город, и вот я увидел новенькие дома, магазины с яркими витринами, улицы с свежепосаженными деревьями, горожане высаживали цветы на проспектах. Жизнь продолжалась. Бегали дети, их звонкие голоса разносил ветер, молодые люди гуляли, влюбленные сидели в парках и беседовали. Словно не было войны, будто не испытал город страшной боли и люди не прятались в блиндажах, не голодали, не делились хлебом, табаком. Все прошло, а сколько осталось израненных сердец, сколько одиноких женщин на руках с детьми, сколько погибших, и искалеченных! Теперь все это настоящее, то, что пережито, прошло, только нет ему забвения. И люди научились жить с этой болью. Боль превращает их в сильных людей, я сам это видел в их глазах, читал на лицах. Ведь и я видел войну, совсем мальчиком: сейчас мне двадцать три, я закончил учёбу, стал журналистом, но все же помню. Хотя мы жили в Москве, там не было столь страшно.

Я несколько часов ходил по Воронежу и даже успел побывать в местной редакции газеты. Пока находился в городе, я успел познакомиться с горожанами и сделать какие-то заметки для газеты. Особо полезным оказался фотоаппарат, который я не забыл прихватить. Я снимал природу, людей, автомобили – да все, что попадалось. Ходил на набережную, ведь Пётр Первый строил здесь русский флот, и прикоснулся ладонью к воде реки Воронеж. Когда прогуливался, навстречу мне шли незнакомые люди, улыбались и приветствовали. В их глазах я видел столько надежды, радости, что они спаслись и продолжают жить. Чужие люди показывали мне места боевых действий, и то, что построилось за послевоенные годы. Я радовался их достижениям, удивлялся и восхищался. Всего десять лет прошло, а город цвел и становился прекраснее.

Я сел на скамейку перевести дух. Начал раздумывать, как я окажусь в деревне и что меня там ждет. Вдруг ко мне подбежала девочка лет шести и подарила красивый цветок – ярко-красную астру.

– Это мне? – удивленно спросил я. Девочка молчала, я взял цветок и поблагодарил. Добродушные жители меня вдохновляли.

Человек я городской, привыкший к жизни в городе, и не сильно догадывался о происходящем в деревне. Судьба забросила меня за 600 км от Москвы в то далёкое лето, когда я был молод и полон сил. О деревне я знал самую малость: что находится она в семидесяти километрах на юг от Воронежа. Добирался я на перекладных: автобус ходил редко, и мне не посчастливилось попасть на него. Шофёры на грузовиках подбрасывали меня то до Борщева, до Оськино. А потом возле Оськино я остановил мастюганина Васю, и он меня довёз почти до села. Так я оказался в Мастюгино.

Ох, какой простор! Я даже удивился. Село стояло на горе, и небо можно было рукой достать. Пушистые облака зависли над головой, день катился к вечеру. Солнце сменило гнев на милость и перестало нещадно палить. Появился прохладный ветер. Ароматы трав и леса закрутились вокруг моего носа. Я ощутил настоящий запах деревни, не похожий на городской. Деревня словно мать: не перепутать аромат её ни с каким другим.

Из кузова машины я глядел на взгорья, когда мы с трассы свернули на проселочную дорогу. Пышные зелёные холмы прижимались к дороге. Шофёр сбавил скорость, и мы медленно въехали в село. Маленькая, унылая хатка стояла сразу у въезда: ни забора, ни калитки, лишь вокруг козы паслись.

Самое удивительное, как только я выпрыгнул из кабины грузовика и оказался на земле, за несколько минут на меня сбежалась смотреть вся местная ребятня. Чумазые ребятишки бежали, наверное, со всей деревни: они здоровались со мной, любознательные детские глазки изучали меня, дети дёргали меня за полы пиджака. Одежда на них была ветхая, старенькая, не по возрасту, с чужого плеча. Кто был бос, кто в старых ботинках. Разноцветные одежды пестрили у меня в глазах. Самоцветы всех оттенков! Я как чувствовал, что так и будет, и прикупил много конфет – московских, шоколадных.

– Идите сюда, сорванцы, будет вам угощение!

Я протягивал и протягивал вкусное лакомство, а дети хватали его с любопытством. Когда все конфеты были съедены, я решился спросить:

– Вы деда Пантелея знаете, который может пустить переночевать?

В «Гудке» я узнал немного о селе и о некоторых людях, которые пускали в дом на ночлег. Среди них был дед Пантелей, его-то я и выбрал. Оставалось только его найти.

Дети с жадностью уплетали конфеты, набивая ими рот, что аж скулы расширялись.

– Знаем, знаем! – в один голос заорали они. – Он на залесье живёт.

– Вот как? То есть, у леса? – переспросил я. – Так ведите меня к нему.

– Пойдем с нами! – И ребята весело потащили меня за собой.

Я поздоровался с дедом Пантелеем и его женой Аксиньей.

– Чей ты будешь-то? – Дед смотрел на меня, чуть щурясь, хотя солнце уже зашло. – На ночь глядя, откуда же? – снова спросил он.

– Здравствуйте, дед Пантелей, я из Москвы. Пустите к себе дня на два?

– Здорово, коль не шутишь. С Москвы, говоришь? Звать как тебя?

Я решил ответить на местном диалекте:

– Да, с Москвы. Звать Сергеем. Добрался вот до вас, статью для газеты писать хочу.

Аксинья носила воду из колодца, поливала помидоры, которые росли тут же во дворе, и мельком смотрела на меня. Мы с дедом начали разговор о Москве и о войне, потом зашли в хату. Аксинья хлопотала, ставила на стол разные припасы. Через несколько минут на большом столе стоял самовар и лежали пряники, малина, пироги и румяный хлеб. Пока чай остывал, дед Пантелей провел меня по дому.

Дед Пантелей жил хорошо, уютно. Хата небольшая, три комнаты, самая дальняя комната с одним окном, еще чулан для всяких снастей и провианта, просторные сенцы и крыльцо.

– Будем пить чай со свежей малиной, – сказал дед. – Аромат от неё на весь двор, почуял?

– Да, очень сладко и ароматно пахнет.

Аксинья налила мне чаю в чашку с блюдцем. Было видно, что сервиз новенький, для гостей берегли и чашки и заварочный чайник. Я поблагодарил хозяина за гостеприимство.

– Угощайтесь, – потчевала меня хозяйка, подкладывая пироги, пряники, фрукты.

– Знаменитые воронежские пряники, – улыбнулся я. – Слышал, но ем впервые.

– Кушайте на здоровье. – Дед отпил глоток чая. – А пряники Аксинья сама печёт. Сейчас мало кто умеет, молодежь не хочет возиться, а мы не теряем традицию.

Я отломил кусочек белоснежного узорного пряника и попробовал.

– Очень вкусно! – Я продолжил уплетать их, запивая ароматным чаем. Пахло травами, я не мог разобрать вкус трав, но было приятно.

– Хорошо у вас, свежо и не жарко, – похвалил я дом. Мне показалось уютно и мебели мало. В основном, лавки вокруг стола. Коник – большая лавка, как называли местные. В комнате кровать железная и диванчик. Шифоньер, несколько сундуков и стол. Во второй комнате-кухне – большая русская печка, все те же лавки и большой буфет с посудой. Все скромно, но с особой теплотой.

– Новая хата, особо и не обжились ещё. Нашу старую разбомбили немцы, – горестно сказал дед Пантелей.

– Как вам пришлось здесь тяжело…

– Девять верст ведь было до линии фронта. Мадяр пришёл, оккупировали все, – затянул рассказ дед. Мы говорили долго, много интересного он знал. Про оккупацию, про войну. Когда совсем стемнело, я встал из-за стола и поклонился.

– Богу святому кланяйся, не мне. – Дед показал на палицу, что висела в углу. Под цветными, расшитыми полотенцами виднелись иконы. Я помолился. И мне стало как-то отрадно на душе, я очень проникся беседой и тем, как меня приняли.

И вот наконец я оказался маленькой комнатушке: как я понял, это была комната для гостей с огромной кроватью. Хозяйка любезно постелила мне, и я пожелал ей доброй ночи.

Надо сказать, что еще не совсем ночь была: по городским меркам, время, можно сказать, детское. Для меня, человека столичного, московского, примерно в десять часов ещё даже не до конца стемнело, но мне почему-то хотелось спать. Сказывалась дорожная усталость.

Я стал погружаться в сон и вдруг ни с того ни с сего услышал плач. Он усиливался, и я отчётливо услышал, как плачет женщина, всё сильнее и сильнее. Я укрыл голову подушкой, но это не помогло. Я перевернулся со стороны на сторону, с боку на бок – нет, не проходит этот крик. «Да что же это такое!» – подумал я и вышел во двор. Там на дубках возле хаты сидел дед Пантелей, в руках у него были рыбацкие сети. Я сел рядом. От сетей пахнуло тиной и рыбой.

– Это вы сети чините?

– Да, собираюсь на Дон. А тебя Сонюшкины слёзы разбудили?

– Сонюшкины слёзы? – переспросил я.

– Ну да, – ответил дед Пантелей.

– Расскажите, что ещё за слёзы. Я теперь не усну уже.

– Да и я ложиться не охоч. Осталось спать малость: на рыбалку надо, самое оно сейчас.

И дед Пантелей начал рассказывать про Соню.

Ночь потихоньку отпускалась на Мастюгино. Я смотрел на небо, звёздное, красивое. Село стояло на горе, и небо казалось низким, бездонным, а звезды сияли, словно самоцветы, и казались близкими. Голос деда Пантелея звучал тихо, он старался, чтобы никто не слышал нашей беседы.

– Она так по мужу плачет, больно он любый ей был. Да и детей осталось пятеро без папки, а она одна с ними. Он на войне погиб, а может, и не погиб.

– То есть, как «может и не погиб»?

– Пропал без вести её Алёша.

– В годы войны многие пропали.

– Ну, слушай дальше. Любовь у них была огромная, сам Бог им помогал. Сонечка была дочерью Василия Грызлова, зажиточного человека. У него сад был в половину села. Всякая живность. Им все завидовали. Было у него пять дочерей, красотой славились на всю округу. Дочек своих двух, Дарью и Надежду, он выдал замуж за помещиков, а Соня влюбилась в бедного, но хорошего человека. Отец, конечно, не хотел отдавать её, но смирился и выдал замуж за Алёшу. Мечтал Василий, что в золоте его дочери ходить будут, денег накопил много, продавал из поместья всякий фрукт, да и живности много было: овец, коз, телят. Да не судьба… Род Грызловых был старинный, породистый, их потомков выслал из Москвы сам Иоанн Грозный – за провинность.

Уже замужем была за Алексеем Соня, когда раскулачивать начали. Вроде простой крестьянин Алёша, ничего не было у него в хозяйстве, а пришли отбирать всё, что нашли: съестное забрали, а коровку уводили – так люди рассказывали, что плакала коровка, хоть и говорят, что у животинки души нет, но слёзы стояли во все коровьи глаза. Алёша едва свою Сонечку успокоил: коровка только от голода и спасала, то молочко, то творожок, все деток кормила. Активист этот страшный, который всё отбирал, пошёл в чулан рыскать, а там на полке лежала шапка меховая. Соня спрятала семечки для деток в ней. Активист этот по кличке Моня семечки нашёл и наземь высыпал, втоптал их в снег. Раскидал чёрные семечки по белому снегу, а шапку-ушанку меховую надел на себя. А еще во дворе стояла лошадка, хромая и слабая, но Алёшка на ней умудрялся подрабатывать: то землю кому вспашет, то горшки продавать возил из Оськино с горшечником, вот так деток и Сонечку свою кормил худо-бедно. А она не роптала, как бы плохо им ни жилось. Что ей роптать было? Молилась и любила своего Алёшу. Любовь её сильна была. Ведь семья от неё, можно сказать, отвернулась. Василий за род стоял: они, Грызловы, как говорят, в селе с самого основания, и земля в центре села сразу им досталась. Богатые они были. Отец ей жениха сам сыскал, сватали, но она не хотела. Это еще до того, как раскулачили. Одну дочку, Дашку, отдал он за помещика Рубцова, а Надежду – за богатого да красивого Пантюшку. Всё говаривал Василий: «Вы, дети мои, в золоте ходить скоро будете»… Так вот, после того, как активист разбросал семечки по всему двору, он подошел к лошадке и со всех сил ударил ногой по её ногам… Тут лошадка и упала, после чего активист взял, что подсобрал нужного, и ушёл. Не выходила больше во двор Соня, управлялась в доме, только молилась, старалась не думать, что же теперь будет делать без лошадки, без коровки. Лишь один раз спросила: «Алёша, как же мы теперь?»

Алёша любимую жену принялся успокаивать и сказал: «Утро вечера мудренее, Сонечка. Ты же Софья, мудрая».

А утром Соня говорит ему: «Лошадка сдохла, наверное, не хочу глядеть на это, жалко мне, иди один». Через пару минут Алёша начал звать жену во двор. Она сперва идти не желала, но с опаской вышла на крыльцо. И видит такую картину: на заднем дворе бегает лошадка, живая и не хромая!

Тут дед Пантелей закашлялся и потянулся за ковшом. Зачерпнул из ведра водички и отпил.

– Ну, продолжим. «Как же так, Алёша?» – спросила Соня. Алёша улыбнулся и сказал: «Это нам помощь Божья». Запряг лошадку и поехал по деревням продавать глиняную посуду.

С Богом проводила супруга Соня. Может быть, удастся немного подзаработать, а то у них ведь совсем ничего не осталось. Нечего было детям давать. А ведь была зима.

Зимний день труден, короток, люди в это время неохотно покупают посуду, да и дорога зимой тяжкая. Алёша мало получил от горшечника в этот день, загрустил, затревожился. День уже клонился к вечеру солнце садилось. Да и мороз крепчал: успеть бы засветло до села доехать, думал он, подгоняя лошадку. Совсем немного оставалось до родного села, как вдруг под горой поравнялся с ним старичок на подводе. И окликнул Алёшу:

– Мил человек, далеко ли путь держишь?

– Батюшка, до Мастюгино, тут рукой подать.

– А откуда путь держишь?

– Да вот, по селам горшки да крынки продавал.

– Значит, помочь мне сможешь. – Старичок ловко, словно молодой парень, спрыгнул с подводы и подошёл к Алёше.

– Помогу, коль в моих силах. А что нужно сделать?

Дедушка так тихо и говорит:

– Купи у меня муки, прошу тебя. Мешочек. – И показал на подводу.

– Да я бы с радостью, да только не хватит у меня, заработал я мало сегодня. Я ведь вожу торговца из Оськино, это его посуда. Батюшка, купил бы, ведь дети дома голодные и активисты последнее отняли.

– А сколько у тебя есть? – настойчиво спросил дедушка. Алёша полез за пазуху, достал маленький узелочек, наклонился и начал отчитывать.

Считать и нечего особо было. Алёша поднял глаза, чтобы сказать дедушке, сколько в узельце, глянул, а деда и нет. И подводы дедушкиной как не бывало. Алеша, как человек верующий, перекрестился с удивлением и пошёл к своей лошадке. А когда запрыгнул на сани, так и замер. Мешок с мукой лежал на санях! Не помня себя от счастья, Алёша хлестнул лошадку и как на крыльях домчался до дома. Бросил все и побежал в дом:

– Сонечка, Сонечка беги во двор! Посмотри, что я привез!

Когда Соня выбежала на заснеженный двор, то увидела на санях огромный мешок с мукой. Алёша обнял любимую жену, которая стояла и плакала. А он прижимал её к сердцу и приговаривал: «Чудо, Божие чудо! Теперь деток накормим!»

– Как же тебе удалось? – растерянно спросила жена.

– За все Господа благодари. Его милость к нам и правда велика. – Тут Алёша вспомнил мать свою, Марфу. Не напрасно она всегда говорила: «Моя молитва вам поможет» – очень верующей она была. Даже в лютый мороз ходила в храм. Батюшка служит, глянет – а она одна стоит, поклоны кладёт.

А у отца Сони отняли все. Какой сад был! Гектар земли, сад такой, что все мечтали там хотя бы ногой ступить и поесть фруктов. Когда раскулачивали Василия, все добро вывезли, отняли, шомполами протыкали мешки с пшеницей. Даже в печи борщ стоял – его вылили, а мясо съели. Гол как сокол остался Василий.

Дед Пантелей замолчал.

– Светает уж. Солнце скоро встанет, – спустя несколько секунд добавил он.

Я молчал, обдумывал рассказанное. В голове не укладывалось.

Дед Пантелей встал и расправил сети:

– Ну-ка, подсоби мне, парень.

Я без промедления подхватил сеть и разложил на траве.

Деду Пантелею понравилось, как я ловко ухватил сеть и разметал её во все стороны. И он продолжил рассказ:

– А Надежду, другую дочку Василия, ведь отправили в ГУЛАГ. После того, как мужа в Сибирь отправили, дом у неё отняли, выгнали её. Она с грудным ребёночком бежала. Возле церкви её догнали активисты, сняли шубу и валенки и в нижней одежде пустили на мороз. Соня хотела спасти сестру, когда её на следующий день забирали, и бросила ребёнка под лошадь. Пока активисты замешкались, Надежда убежала. Но ненадолго она укрылась от злодеев: потом её все-таки отправили в лагеря с ребёнком. Тяжёлая судьба у семьи Грызловых. Как семечки в подсолнухе они были под крылом отца и матери, а время такое настало – каждая семечка выпала из подсолнуха…

Несколько дней спустя я был уже в Москве. Успешно сдав материал по той теме, что просил меня главный редактор, я решил написать рассказ о семье Грызловых. Не отпускала меня история, которую поведал дед Пантелей. За душу взяла. Для этого мне предстояло вернуться в село Мастюгино, чему я был несказанно рад.



Kişisel gezgin
Marianne Liberte
www.kafiye.net