Автор Марианна Либерте

Рассказ

Семечки


Утром вызвал меня главный редактор нашей газеты «Коммуна» Андрей Николаевич. На дворе июль, для Воронежа тот на этот раз выдался очень жарким, ни капли дождя не пролилось. Стояла духота, парило.

– Итак, молодой человек, – строго сказал редактор, – тебе предстоит поездка в Красноармейский район. Она связана с военной тематикой. Есть один фронтовик, надо бы побеседовать с ним. И про войну, и про оккупацию. Пантелей Яковлевич Симонов. Нужно рассказывать молодёжи про всё это. А ты как раз корреспондент, вот и постарайся.

– Да, Андрей Николаевич. Значит, будем делать интервью. А куда именно я поеду?

– В Мастюгино! Село,скажу тебе, с редкой историей. В нем не было крепостных, и многие его жители были высланы из Москвы самим Иоанном Грозным. Даже некоторые из шайки Стеньки Разина в селе пустили корни.

– Про Стеньку это уж байки, небось. – Я незаметно усмехнулся.

– Надеюсь, ты найдешь интересную правдивую информацию, ты у нас парень толковый.

– Думаете, сейчас читатель интересуется тем, что было в годы войны? Сейчас все больше стараются найти хорошую работу, создать семью, ходить на танцы в парк. Про хорошее кино. А война… Каждый сегодня старается забыть об этом.

– А ты заинтересуй, сделай такое интервью, чтобы захотелось читать. Патриотизм надо воспитывать. Вон американцы грозят нам своими атомными бомбами… В Корее войну устроили.

– А если ваш фронтовик неохотно будет общаться?

– Тогда грош цена тебе, как журналисту. Ты должен найти ключ к нему. Без сомнения, справишься, – парировал редактор. – В общем, получай суточные – и в вперед!

Я совсем сник, подумав о пыльных дорогах и незнакомых местах. Невольно вспомнил Кнута Гамсуна, как он путешествовал и описывал в своих дневниках Воронеж и те самые места, где мне теперь предстоячло побывать.

Спасаясь от жары, я пошел на набережную. Здесь было многолюдно. Воронеж после двухсотдневной оккупации был разрушен полностью, но за последние десять лет заметно ожил, на многих улицах возвели новые здания на месте развалин. Жизнь налаживалась. Словно не было войны, будто не испытал город страшной боли и люди не прятались в блиндажах, не голодали, не делились хлебом, табаком. Все прошло, а сколько осталось израненных сердец, сколько одиноких женщин с детьми на руках, сколько погибших, сколько искалеченных судеб! Теперь все это прошло, только нет ему забвения. Я думал, о чем буду спрашивать Пантелея. Снится ли ему война? Не боится ли он остаться голодным? И страшно ли воевать? Многие, но далеко не все, научились жить с болью от прошлого. Я тоже видел войну, совсем мальчиком: сейчас мне двадцать три, я закончил учёбу, стал журналистом, но все же помню то, что довелось увидеть: налёты фашистской авиации, горящие в полях танки. И всё-таки нас с мамой повезло: в эвакуацию мы с ней перебрались к ее тётке в Москву, там было не так страшно.

Знали ли те, кто воевал, каким он будет дальше, этот желанный для всех мир? Что последует после Победы? Кажется, угроза новой, ещё более страшной войны…

Тем не менее вокруг беззаботно бегали дети, их звонкие голоса разносил ветер, счастливые влюбленные сидели у воды и шептались о чем-то своем, сокровенном.

Сегодняшний вечер я провел в библиотеке, просматривая газеты и книги военных лет, чтобы лучше подготовить себя к встрече с Пантелеем Яковлевичем. Заодно раздумывал, что меня ждет в селе Мастюгино, которое, ни мало ни много, располагается в семидесяти километрах южнее Воронежа.

Добирался я туда тем утром на перекладных: автобус ходил редко и мне не посчастливилось попасть на него. Потерял нужное время, решив прикупить для героя моего будущего очерка городских гостинцев: знаменитый окорок «Воронежский», легендарные сигареты «Прима»,чай грузинский, конфеты, консервы и душистое мыло.

Погода стояла жаркая. Солнце повисло раскаленным шаром и нещадно палило.

Добирался на попутках. Вначале грузовиком до Борщева, далее другим – до Яблочного, а третий шофёр высадил меня у Оськино. Там я остановил мастюганина Васю, и тот пообещал подбросить меня на своем самосвале до родного села. Василий был молодой, курносый, чернобровый парень с весёлым нравом, по дороге то и дело напевал песни. И, надо сказать, у него это отлично получалось. Так мы с песнями и смехом ехали. Я смотрел в окно.

– Вон, гляди, Мастюгино на горе. – Вася пытался перекричать шум мотора. Подбородком кивнул в сторону села и ещё крепче вцепился в баранку.

– Да, заметил, – так же громко отозвался я.

– А ты к кому едешь? У гости, небось?

Я удивился его говору: так колоритно прозвучало это «у гости».

– Да, у гости, – усмехнулся я. – К Пантелею Симонову.

– К дядьке Пантелею, что ли? К сапожнику?

– Он сапожник? – переспросил я.

– Ещё какой! Со всех сел едут к нему. Мне хорошие ботинки сшил, а жене моей сапожки гладенькие, хоть «яблочко» в них пляши.

– Вот так красота! – подбодрил я шофёра. – А что он любит? – Я решил прощупать почву, заранее искал возможность понять Пантелея.

– Как что? Про что ты балакаешь?

Я не сразу вспомнил, что значит «балакать». Примерный перевод понимал. Кажется, говоришь не по делу.

– Ну, например, он любит самогона выпить или чаю?

– Да какой мужик от самогона откажется! Но, бог с тобой, Пантелей не выпивает. Он, действительно, чай любит. Баню. На мандолине играть любит. Махорку маршанскую курит, самокрутки любит. За самоваром о войне частенько расказывает. Он человек крепкий душой. Сталинград прошёл, зенитчик.

Я понял свою оплошность и вполголоса произнёс.

– Да, да, Сталинград…

Шофёр снова принялся напевать знакомую мелодию.

Село стояло на горе, и небо можно было рукой достать. Пышные облака зависли над головой, день катился к вечеру. Солнце сменило гнев на милость и перестало нещадно палить. Объявился прохладный ветер. Ароматы полей и леса, вкупе с ароматами фермы закрутились вокруг моего носа. Я ощутил настоящие запах деревни. Деревня, словно мать: не перепутать аромат её ни с каким другим.

Из кабины машины я глядел на взгорья, когда мы с трассы свернули на проселочную дорогу, пыльную и меловую. Пышные зелёные холмы прижимались к дороге. Мелькали деревья, поля. Ветер взъерошивал наливную пшеницу, которая росла слева от дороги. Шофёр сбавил скорость, и мы медленно въехали в село. Первое, что я увидел, это маленькая, унылая хатка, которая стояла сразу у въезда в село: ни забора, ни калитки, лишь вокруг козы паслись.

Я поблагодарил Василия и на прощание отсыпал ему из мешочка конфет.

После того, как машина уехала, пыль стояла несколько минут.

Самое удивительное, как только я выпрыгнул из кабины грузовика и оказался на земле, за несколько минут на меня сбежалась смотреть вся местная ребятня. Чумазые послевоенные ребятишки собрались, наверное, со всей деревни: они здоровались со мной, любознательные детские глазки изучали меня, дети дёргали меня за полы пиджака. Одежда на них была старенькая, не по возрасту, с чужого плеча. Кто был бос, кто в старых ботинках.

Я как чувствовал, что хоть конфент прикупил достаточно – московских и воронежских, шоколадных.

– Идите сюда, сорванцы, будет вам угощение!

Дети меня принимали с радостью, тянули ко мне свои открытые детские ладони.

Когда я все конфеты раздал, решился спросить:

– Вы Пантелея Симонова знаете, сапожника?

Дети с жадностью уплетали конфеты, набивая ими рот так, что аж скулы их расширялись. И ноздри шевелились, как у коней во время скачек.

– Знаем, знаем! – в один голос заорали они. – Он на залесе живёт.

– Вот как? То есть, у леса? – переспросил я. – Так ведите меня к нему.

– Пойдем с нами! – И ребята весело потащили меня за собой.

Надо сказать, идти пришлось довольно долго: с центральной улицы свернули в переулок и потом вышли на прямую длинную улочку без домов, с одними огородами, и, наконец, уперлись в залес.

Дети по дороге баловались, тащили меня за полы пиджака. Мы успели познакомиться, я расспрашивал их о селе. В результате я снял пиджак и закинул за плечо. И вот мы пришли.

– Вот дом деда Пантелея! Смотри, это его дом!

Калитка была приоткрыта, ребята подтолкнули меня, и я неожиданно для себя оказался на широком дворе. Здесь под яблоней на маленьком деревянном стуле сидел мужчина лет пятидесяти, в очках и фуражке. Я подошёл ближе. Он старательно набивал на колодку туфель.

– Здравствуйте, вы Пантелей Яковлевич?

– Да, а ты, чей будешь-то? – Пантелей смотрел на меня, чуть щурясь: хотя солнце уже зашло, он все равно смотрел так, словно солнце ярко светило. – На ночь глядя, откуда же?

– Пантелей Яковлевич, я из Воронежа . Пустите к себе дня на два?

– Здорово, коль не шутишь. С Воронежа, говоришь? Звать как тебя?

Я решил ответить на местном диалекте:

– Да, с Воронежа. Звать Сергеем. Добрался вот до вас, статью для газеты мне поручили написать. Я корреспондент «Коммуны».

– Вот как? Это хорошо. Знаю такую! Наша родная газета! Познакомься, а это моя супруга Татьяна.

Я обратился с приветствием к женщине, которая носила воду из колодца во дворе в бочку, а оттуда поливала помидоры, которые росли тут же во дворе. Женщина настороженно поклонилась и, не сказав ни слова, продолжила свои дела.

До темноты мы с Пантелеем Яковлевичем беседовали под яблоней, потом зашли в хату. Татьяна хлопотала, ставила на стол разные припасы. Через несколько минут на большом столе стоял горячий самовар и лежали пряники, варенье, пироги и румяный хлеб. Пока чай остывал, Пантелей Яковлевич провел меня по дому.

Жил он хорошо, уютно. Хата небольшая, три комнаты, самая дальняя комната с одним окном, еще чулан для всяких снастей и провианта, просторные сенцы и крыльцо.

– Будем пить чай со свежей земляникой и грушевым вареньем – сказал он. – Аромат от земляники на весь двор, почуял?

– Да, очень сладко и ароматно пахнет.

– Это она по буграм растет, где левада.

Татьяна налила мне чаю в чашку с блюдцем. Было видно, что сервиз новенький, для гостей берегли и чашки и заварочный чайник. Я поблагодарил хозяина за гостеприимство.

– Угощайтесь, – потчевала меня хозяйка, подкладывая пряники и ягоды.

Пантелей отпил глоток чая:

– А пряники Татьяна сама печёт. Сейчас мало кто умеет, молодежь не хочет возиться, а мы не теряем традицию.

Я отломил кусочек белоснежного узорного пряника и попробовал.

– Очень вкусно! – Я продолжил уплетать пряники, запивая их ароматным чаем. Пахло травами, я не мог разобрать вкус трав, но было приятно.

– Хорошо у вас, свежо и не жарко, – похвалил я дом. Здесь было уютно и мебели мало. В основном лавки вокруг стола. Коник – большая лавка, как называют её местные. В комнате кровать железная и диванчик. Шифоньер, несколько сундуков и стол. Во второй комнате-кухне – большая русская печка, все те же лавки и большой буфет с посудой. Все скромно, но с особой теплотой.

– Новая хата, особо и не обжились ещё. Нашу старую разбомбили немцы, – горестно сказал Пантелей.

– Как вам пришлось тяжело…

– Девять верст ведь было до линии фронта. Мадяр пришёл, оккупировали все, – затянул рассказ он. Мы говорили долго, много интересного он знал. Про оккупацию, про войну.

–Слышал я, вы на трех войнах побывали?

– Вот люди все расскажут! Да, правда. Меня призвали в армию в 1940 году. Вначале в Москве был, а как началась война, в Смоленск перебросили, это уже 1942 год. Назначили командиром противотанкового орудия. Там контузило меня. И под Сталинградом я был зенитчиком.

– Что было самое страшное?

– Самое страшное – это когда нет веры. Тогда и смысла жизни нет. Но мы все верили в победу. Удивительно другое. Каждый раз вокруг меня в бою погибали все, только я один выживал. Пули свистели мимо, осколки летели мимо, снаряды рвались в стороне. Бог давал, и я выживал.

– И в Японии были?

– Пришлось, через Манчжурию мы рванули. Горы проходить тяжело. Условия – не приведи Бог. Выжили, за это и медаль мне дали «За боевые заслуги».Сопки да болота страшно там так, как в самом страшном сне.У меня разные награды, покажу тебе .

– Если покажете, буду благодарен. И спасибо вам за угощение.

– Богу кланяйся, не мне. – Пантелей показал на палицу, что висела в углу. Под белыми расшитыми полотенцами виднелись иконы. Я помолился, и мне стало как-то отрадно на душе от того, как меня приняли.

– Для беседы у нас завтра ещё время будет, – сказал после ужина Пантелей Яковлевич. – Отдохни с дороги.

И вот я оказался маленькой комнатушке: как я понял, это была комната для гостей с огромной кроватью. Хозяйка любезно постелила мне, и я пожелал ей доброй ночи.

Надо сказать, что еще не совсем ночь была: по городским меркам, время, можно сказать, детское. Для меня, человека городского, в девять часов ещё даже не до конца стемнело, но мне почему-то хотелось спать. Сказывалась дорожная усталость.Эмоции!

Окна в комнате были открыты настежь, пришла вечерняя прохлада. Как только я прилег на кровать.

Я стал погружаться в сон и вдруг услышал плач. Он шел с улицы. Я вначале подумал, что мне чудится, но плакали явно реально. Плач усиливался, и я отчётливо слышал, что плачет женщина. Я укрыл голову подушкой, но это не помогло,перевернулся со стороны на сторону, с боку на бок – нет, не помогает. «Да что же это такое!»

Я поспешно оделся и вышел во двор.

Там на дубках возле хаты сидел Пантелей, в руках у него были рыбацкие сети. Я молча сел рядом, поближе к нему. От сетей пахнуло тиной и рыбой.

– Сети чините?

– Да, собираюсь на Дон. Вон лодку достал. – Пантелей ткнул пальцем в темноту.

– Рыбалку любите, дядя Пантелей?

– Люблю. Хорошо на рассвете на Дону! Да и рыба будет. Середина месяца. Особое время для улова.А тебя Сонюшкины слёзы разбудили?

– Сонюшкины слёзы? – переспросил я.

– Ну да, – ответил Пантелей. – Софья, соседка моя, плачет. Сколько лет прошло лет послевойны и она уже женщина в годах, а она до сих пор по мужу убивается. Как вспомнит своего Алёшу, так и ревёт.

– Расскажите, почему так? Я теперь не усну уже.

– Да и я ложиться не охоч. Готовлюсь. Осталось спать малость: на рыбалку надо, самое оно сейчас.

И Пантелей стал рассказывать про Соню.

Ночь потихоньку опускалась на село, звезды выстроились строем, как военные на плацу. Я смотрел на небо, звёздное, красивое. Село стояло на горе, и небо казалось таким близким. Голос Пантелея зазвучал тихо, он старался, чтобы никто не слышал нашей беседы.

– Она так по мужу плачет, потому что больно он любый ей был. Да и детей осталось пятеро без отца, а она одна с ними. Он на войне погиб, а может, и не погиб.

– То есть, как «может и не погиб»?

– Пропал без вести её Алёша.

– В годы войны многие пропали.

– Повестки не было. Всё ждала его и до сих пор ждет. А потом пришёл уполномоченный и сказал, что суд постановил ей ходить на принудиловку всю зиму и весну, а это семь километров пешком по полям, в другое село. И вот она оставляла крошечных детей на старую свекровь и до самого вечера работала бесплатно. Куска хлеба за то не дали.

– Боже мой, да за что же это такое?

– За то, что не вступила в колхоз. Кулацкая дочь. Зима, холод и страшный голод, а детки, сидя на печке, пели молитвы в ожидания матери.

Ну, слушай дальше. Любовь у них была огромная с Алешой. После того, как его не стало, кто к ней только не сватался, она баба видная, но Соня не поглядела ни на кого другого. Жили они вначале хорошо, в счастье и любви.Сам Бог помогал Софье и Алексею. Сонечка была дочерью Василия Грызлова, зажиточного человека, породистого и уважаемого в селе Мастюгино. Жил он очень богато. Ни в чем нужды не имел. У него сад был в половину села, в этом саду ни ростка сорной травы не было, ухоженный, даже мусорные ведра стояли, чистота и порядок. Всякая живность водилась: лошади, бараны, телята, козы. Им все завидовали, злились, глядя на их дружное семейство. Было у него пять дочерей, красотой славились на всю округу. И два сына. Дочек своих двух, Дарью и Надежду, он выдал замуж за помещиков, рано отдал и ловко, у каждой прислуга была. А Соня влюбилась в бедного, но хорошего человека, у которого хатенка, лошаденка да старушка-мать. Отец, конечно, не хотел отдавать Соню, не желал он ей такой бедности, так разве уговоришь? Молодость и любовь свое взяли. Смирился отец и выдал ее замуж за Алёшу. Мечтал Василий, что в золоте его дочери ходить будут, денег накопил много, продавал из поместья фрукты и живность: овец, коз, телят. Всё возил на базар, в Москву ездил, купец ещё какой был. Да не судьба… Род Грызловых был старинный, их потомков выслал из Москвы сам Иоанн Грозный – за какую-то провинность.

Соня уже была замужем за Алексеем, когда раскулачивать начали. Вроде простой крестьянин Алёша, ничего не было у него в хозяйстве, а пришли отбирать всё, что нашли. Съестное забрали, а коровку уводили – так люди рассказывали, что плакала коровка, хоть и говорят, что у животинки души нет, но слёзы стояли в коровьих глазах. Алёша едва свою Сонечку успокоил, ведь коровка только от голода и спасала: то молочко, то творожок, все деток кормила. Активист, который всё отбирал, пошёл в чулан рыскать, а там на полке лежала шапка меховая. Соня спрятала семечки для деток в ней. Активист этот по прозвищу Моня семечки нашёл и наземь высыпал, втоптал их в снег. Раскидал чёрные семечки по белому снегу, а шапку-ушанку меховую надел на себя. А еще во дворе стояла лошадка, хромая и слабая, но Алёшка на ней умудрялся подрабатывать: то землю кому вспашет, то горшки продавать возил из Оськино с горшечником, вот так деток и Сонечку свою кормил худо-бедно. А она не роптала, как бы плохо им ни жилось. Что ей роптать было? Молилась и любила своего Алёшу. Любовь её сильна была. Ведь семья от неё, можно сказать, отвернулась. Василий за род стоял: они, Грызловы, как говорят, в селе с самого основания, и земля в центре села сразу им досталась. Умирал дед Василия, Тит его звали, а невестка рожала, так он как узнал, что мальчик, закричал: «Род Грызловых будет жить!» Сын-то его ещё раньше помер совсем молодой, никто не знал от чего, когда мать Василия только носила дитя… Так вот, после того, как активист разбросал семечки по всему двору, он подошел к лошадке и со всех сил ударил ее по ногам. Тут лошадка и упала, после чего активист взял все, что подсобрал нужного, и ушёл. Не выходила больше во двор Соня, управлялась в доме, только молилась, старалась не думать, как они теперь будут без лошадки, без коровки. Лишь один раз спросила: «Алёша, как же мы теперь?»

Алёша любимую жену принялся успокаивать и сказал: «Утро вечера мудренее. Ты же у меня Софья, мудрая».

А утром Соня говорит ему: «Лошадка издохла, наверное, не хочу глядеть на это, жалко мне, иди один». Через пару минут Алёша начал звать жену во двор. Она сперва идти не желала, но с опаской вышла на крыльцо. И видит такую картину: на заднем дворе бегает лошадка, живая и не хромает!

Тут Пантелей закашлялся и помолчал.

– Ну, продолжим… «Как же так, Алёша?» – спросила Соня. Алёша улыбнулся и сказал: «Это нам помощь Божья». Запряг лошадку и поехал по деревням продавать глиняную посуду.

С Богом проводила супруга Соня. Может быть, удастся немного подзаработать, а то у них ведь совсем ничего не осталось. Нечего было детям дать. А ведь зима.

Зимний день труден, короток, люди в это время неохотно покупают посуду, да и дорога зимой тяжкая. Алёша мало получил от горшечника в тот день, загрустил, затревожился. День уже клонился к вечеру, солнце садилось. Да и мороз крепчал: успеть бы засветло доехать, думал он, подгоняя лошадку. Совсем немного оставалось до родного села, как вдруг под горой поравнялся с ним старичок на подводе. И окликнул Алёшу:

– Мил человек, далеко ли путь держишь?

Незнакомым показался Алексею дедушка, но он заговорил с ним:

– Батюшка, до Мастюгино еду, тут рукой подать.

– А откуда путь держишь?

– Да вот, по селам горшки да крынки продавал.

– Значит, помочь мне сможешь. – Старичок ловко, словно молодой парень, спрыгнул с подводы и подошёл к Алёше.

– Помогу, коли в моих силах. А что нужно сделать?

Дедушка так тихо и говорит:

– Купи у меня муки, прошу тебя. Мешочек. – И показал на подводу.

– Да я бы с радостью, только заработал мало сегодня. Я ведь вожу товар торговца из Оськино, это его посуда. Батюшка, купил бы твоей мучицы, ведь дети дома голодные и активисты последнее отняли.

– А сколько у тебя есть? – настойчиво спросил дедушка. Алёша полез за пазуху, достал маленький узелочек, наклонился и начал отчитывать.

Считать особо и нечего было. Алёша поднял глаза, чтобы сказать дедушке, сколько в узелке, глянул – а деда-то и нет. И подводы дедушкиной как не бывало. Алеша, человек верующий, перекрестился с удивлением и пошёл к своей лошадке. А когда запрыгнул на сани, так и замер. Мешок с мукой лежал на санях! Не помня себя от счастья, Алёша хлестнул лошадку и как на крыльях домчался до дома. Бросил все и побежал в дом:

– Сонечка, Сонечка беги во двор! Посмотри, что я привез!

Соня выбежала на заснеженный двор, разглядела на санях огромный мешок с мукой. Алёша обнял любимую жену, которая стояла и плакала. А он прижимал её к сердцу и приговаривал: «Чудо, Божие чудо! Теперь деток накормим!»

– Как же тебе удалось? – растерянно спросила жена.

– За все Господа благодари. Его милость к нам и правда велика. – Тут Алёша вспомнил мать свою, Марфу. Не напрасно она всегда говорила: «Моя молитва вам поможет» – очень верующей была. Даже в лютый мороз ходила в храм. Батюшка служит, глянет – а она одна стоит, поклоны кладёт.

А у отца Сони отняли все. Какой сад был! Гектар земли под сад только , сад такой, что все мечтали там хотя бы ногой ступить и поесть фруктов. Когда раскулачивали Василия, все добро вывезли, отняли, шомполами протыкали мешки с пшеницей. Даже в печи борщ стоял – его вылили, а мясо съели. Гол как сокол остался Василий. Но не мстил, как другие кулаки: спокойный и верующий человек он был. Смирено принимал боль судьбы.

Пантелей замолчал. Потом вздохнул:

– Светает уж. Солнце скоро встанет. Ложись-ка ты почивать. Али на рыбалку вздумал?

Я молчал, обдумывал рассказанное. В голове не укладывалось.

– На рыбалку? – переспросил я.

– Ага, на Дон.

Дядя Пантелей встал и расправил сети:

– Ну-ка, подсоби мне, парень.

Я без промедления подхватил сеть и разложил на ее траве.

Пантелею понравилось, как я ловко разметал её во все стороны, и он продолжил рассказ:

– А Надежду, другую дочку Василия, отправили в ГУЛАГ. После того, как мужа в Сибирь отправили, дом у неё отняли, а саму выгнали. Она с грудным ребёночком бежала. Возле церкви её догнали активисты, сняли шубу, валенки и в нижней рубахе пустили на мороз. Соня хотела спасти сестру, когда её на следующий день забирали, и бросила ребёнка под лошадь. Пока активисты замешкались, Надежда убежала. Но ненадолго она укрылась от злодеев: потом её все-таки отправили в лагеря с ребёнком. Старшая дочка, Дарья, потеряла мужа, расстреляли его. И детей она не сберегла. Сын Иван у нее поэтом был. Убежал из дома в семнадцать лет, лишь оставил записку матери, пока та на работе была: «Мама, прости, я ушёл добровольцем. Береги мои стихи». Дарья никогда не улыбается, только молчит. Тяжёлая судьба у семьи Грызловых. Сам Василий Грызлов занемог после принудиловки и умер.

От былого поместья Грызловых остался только клочок: дали маленький кусочек земли, а остальное разделили между сельчанами-колхозниками. Теперь там живёт одна из младших дочек Василия Грызлова, Лиза. Она вернулась в село спустя много лет скитаний. Уходила из своего дома с одним узелком платков, будучи подростком, пробежала мимо пятнадцати активистов, которые её брата Кирилла посадили на обоз с их добром. Тянет родная земля, сильны корни, ее огромная любовь к селу неистребима. Теперь и на её долю выпадают испытания: она не вступила в колхоз, сильна их вера, и огромные налоги задавливают и без того обедневшую женщину с годовалой дочкой на руках. Соседи рассказывают, что поехала она в лес за дровами на санках – дом холодный, плохо отапливаемый, трудно согреть себя и грудную девочку. А там, в лесу, нагнал её объездчик и отнял топор, приговаривая: «Кулацкому отродью ходить только по одной стежке велено и имеете право!» Но в селе много добрых людей, не дали Елизавете пропасть.

Дети Грызловых – как семечки в подсолнухе: росли под крылом отца и матери, а время такое настало – каждая семечка выпала из подсолнуха… Но не сдались они, даже под снежной толщиной проросли. К солнцу тянулись, к свету…

Несколько дней спустя я был в Воронеже. Успешно сдал материал и тему, которую задал мне главный редактор, раскрыл на отлично. Интервью получилось хорошим, и я решил написать рассказ о семье Грызловых. Не отпускала меня история, которую поведал мне Пантелей. За душу взяла. Для этого мне предстояло вернуться в село Мастюгино, чему я был несказанно рад. Я решил: как только выйдет газета с интервью, тут же поеду и покажу Пантелею Яковлевичу. И заодно ещё больше узнаю о семье Грызловых.




Марианна Либерте / Marianne Liberte
www.kafiye.net